Сергей Дигол - Старость шакала[СИ]
секунды 48/52–60 (в зависимости от местоположения В. в рыбном павильоне): В. возвращается в овощной павильон, чтобы начать с секунды 1.
Итого: 60 секунд
Раньше Валентину едва хватало трех минут, чтобы добраться в другой конец рынка. Там, на углу перед входом в мясной павильон, всегда дежурил кто–то из охраны, которому запыхавшийся Касапу бросал добычу через расстегнутую до пупка молнию. Кошелек падал внутрь плотно облегавшей ниже пояса куртки, в которой охранник стоял, словно талисман мясного павильона, круглый год — мерз, потел, мокнул под дождем и ненавидел старика, исправно приносившего деньги. Охранники менялись, но куртка на них и старик с деньгами оставались теми же.
Пока Валентин читал, перед ним словно маячил Рубец — злой, взмыленный, нервно надиктовывавший длиннющей секретарше эту, если ее так можно назвать, инструкцию.
«Шагу! Шагу без меня не сделаете!», кричал он, переводил дыхание и продолжал диктовать.
Почему–то Касапу решил, что бумагу составлял именно Рубец. Уж точно, не кто–то из охранников, что было ясно из Жениного «тебе передали». Возможно, Козма, но Валентину все же хотелось думать, что Рубец.
Пятнадцать лет жить с чувством, что тебе сделали одолжение! Словно подобрали на улице. Бросили кость. Вытащили с помойки, да еще и подарили золотоносный рудник. На, вкалывай на здоровье!
И Касапу вкалывал: обчищал женские сумочки шесть дней в неделю (понедельник был на рынке выходным днем), по шесть часов в день, лишь бы не чувствовать себя должником. Чтобы и мысли такой у Рубца не возникло. Когда же пару лет назад Валентину шепнули, что Митрич умер в тюрьме, Касапу, не сдержавшись, разрыдался. Не от жалости — в конце концов Митрич был старше на двенадцать лет. Благодарность — вот что сочилось из глаз Валентина. Запоздалое признание за обеспеченную старость, билетом в которую Митрич щедро одарил Валентина в день их последней встречи.
Но теперь, лежа на диване съемной квартиры, ценой двести евро в месяц — целое состояние для молдавского пенсионера — Валентин ощутил во всем теле легкость от одной мысли, что никому и ничего не должен.
Что? Рубцу больше нечем заняться, как думать за гребанного воришку?
Плевать!
У него комиссии, министерства, заседания, а он чуть ли не с секундомером просчитывает каждый шаг за старого пердуна?
Да плевать же!
У него бизнес на миллионы — миллионы, мать вашу, евро, а он тратит два часа — знаете, знаете, сколько стоит минута его времени? — которые не удосужился потратить на самого же себя занюханный щипач?
Плевать, мать вашу, плевать!!!
«Надо ускорить»!
И это после пятнадцати лет, да еще кому? — старику, который в отцы годится! Пусть оглянется вокруг, высунет морду из затонированного, блядь, мерседеса, пусть посидит у засанного парапета, рядом с нищими, искалеченными жизнью и такими вот ублюдками стариками! И пусть попробует после этого…
Да! Пусть попробует найти хотя бы одного толкового карманника, пусть!
Хрен он кого…
Валентин закашлялся — он опять не заметил как заговорил, вернее, закричал.
Эх, старость, старость…
Старость и одиночество. Сестры–двойняшки. Две не разлей вода реки, уносящих к последнему водопаду, за которым — пропасть в бесконечность.
Одиночество доставляло Валентину не меньше хлопот, чем старость. Дело не в семье, которой у него никогда не было, а в настоящем одиночестве, которая сродни болезни. Если так, то Валентин был обречен — его болезнь достигла последней стадии.
Это когда не с кем поговорить. Совсем.
Необходимое условие работы карманника — незаметность, предстало перед ним в жутком виде, как если вместо слепой любви подданных правитель внезапно почувствовал бы на собственной шкуре истинную причину поклонения себе — парализующий страх перед тираном. Валентина не замечали не только жертвы, что не давало повода для беспокойства, но и те, кто так же, как он, кормился с рынка — более или менее законными путями. Или замечали, но делали вид, что его вовсе нет.
Кто же будет разговаривать с тем, кого нет?
Исключения составляли «пастухи» Валентина — охранники, да и те перестраховывались, заговаривая лишь в крайних случаях. Торгаши овощного павильона, повязанные обязательством осуществлять отвлекающий маневр, и вовсе ненавидели Касапу. Нет, в глаза ничего такого себе не позволяли, но смотрели в лучшем случае как на привидение.
Однажды Валентин не выдержал и, подмигнув Нине — любимой реализаторше (о, как она выдерживала паузу, как вовремя теребила покупательницу за рукав — «забирайте, забирайте, очередь же!»), чувствуя прилив ничем не объяснимой веселости, спросил: «Почем картошка?».
Ох! Хорошо, что Нина — не экстрасенс. Вроде Кашпировского или Чумака. Взглядом, которым она обожгла Валентина, не то что воду заряжать — человека сжечь можно. Валентину будто дали в морду и под зад одновременно: покраснев, он побежал, виляя в толпе, и остаток дня провел в центральном парке, мрачно вышагивая по асфальту каштановой аллеи, пересаживаясь с одной скамейки на другую.
Лучше перо под ребро, чем такой взгляд!
Хотя нет.
Про день, когда молчаливая ненависть выплеснулась–таки наружу, Касапу не мог думать без одышки. День этот мог стать для него последним днем на свободе, но стал последним рабочим для Игорька — шустрого продавца зелени.
— Ой, кошелек украли! — растерянно воскликнула женщина с двумя хвостами — одним, спадающим роскошными волосами с затылка на спину, и еще одним, тянущимся едва уловимым шлейфом дорогих духов, по которому Валентин и вычислил новую жертву.
— Не иначе, старый шакал увел, — услышал Валентин голос Игорька, поспешно покидая овощной павильон с толстым лакированным кошельком в кармане.
На следующее утро реализаторы о чем–то тревожно перешептывались и подавленно замолкали. Накануне вечером окровавленного, с проломанной головой Игорька обнаружил случайный прохожий под забором Армянского кладбища. Поговаривали, что лечение займет месяца три и что Игорек, даже если выкарабкается, не сможет не то, что торговать — ходить вряд ли будет. Как бы то ни было, а стол Игорька пустовал недолго — через неделю петрушка и сельдерей бойко расходились из рук высоченной девки, исключенной из колледжа за долги по оплате учебного контракта.
После случая с Игорьком от Валентина стали отворачиваться задолго до его приближения, в особенности продавцы соседнего с овощным рыбного павильона. Стоило ему появиться у них в междурядье, когда кошелек, словно черная метка, мог в любую секунду оказаться перед носом каждого из торгашей, медленно сползая по липким рыбьим бокам, как реализаторы либо ныряли под стол — якобы за товаром, либо поворачивались боком — пересчитать выручку, а то и вовсе показывали Касапу спину, затевая ставший вдруг неотложным разговор с коллегой из соседнего ряда.
Валентин чувствовал себя котом, попавшим в мышиное царство. Повсюду его покусывали — зло и исподтишка, хотя и не смертельно. Но, так же как кот, уйти он не мог — слишком уж лакомым было место.
«Как прокаженный!», задыхался от ненависти, то ли к торговцем, то ли к себе, Валентин. В таком состоянии его взгляд обычно останавливался на цыганках, вытянувшихся живой цепью во всю центральную аллею рынка.
— Отрава, отрава! Отрава для мышей, тараканов, — галдели они с утра до вечера, — свечи, носки, чулки!
Как же он раньше не замечал? И в самом деле, цыганки никогда не прятали взгляда от Валентина, теперь же он не мог не заметить, что они не просто видят — они его рассматривают.
«Да–да, и они тоже. Их тоже никто не любит», думал Валентин, и сердце его наполнялось неожиданным теплом при виде этих смуглых и сморщенных лиц.
— Может, вы мне погадаете? — подошел он к одной из них, чувствуя, что больше не может, да и не нужно, сторониться этих, возможно, последних родственных душ.
Другие цыганки, как по команде, замолчали и уставились на Валентина. Самая пожилая — та, которой Касапу доверил рассказ о собственном будущем, недоверчиво покосилась на протянутую ладонь карманника. Покопавшись в сумке, они достала тонкую церковную свечку, щелкнула невесть откуда взявшейся зажигалкой и поднесла огонь к фитилю.
— Лучше я за тебя свечку поставлю, — сказала она, — вот так.
И, перевернув фитилем вниз, погасила свечу о ладонь Валентина.
***Глава седьмая
Давайте сразу условимся: женщина гораздо лучше мужчины приспособлена к обществу потребления. Возможно, это прозвучит цинично, но без женщины никакого общества потребления не было бы. Хотя, не исключаю, что, не наступи эра потребления, исчезли бы и сами женщины. Как бы то ни было, а без признания превосходства женщин над мужчинами в данном аспекте настоящая глава не сложится, как не выйдет победителем из спора с женщиной мужчина без признания ее правоты.
